Пнина с родителями
Формально были другие еврейские тёти, а ещё больше русских тёть, я распознаю их на старых фотках, но участия в моей жизни они не принимали. И на нишу чудесной Пнины не посягали. В застой было странно иметь тетю, наезжавшую из Лондона с поцелуями и чемоданами шмоток, и дядей, говорившим с акцентом как шпионы в иностранных фильмах. Вывезли тетю Пнину в Палестину с Малой Бронной в 5 лет и впустили после этого из Лондона в оттепель. Папу перед этим вызвали «куданадо», напомнили, что он идеологический работник, и потому не гоже принимать дома иностранцев. Папа был человек горячий, ответил, если партия мне не доверяет, я готов положить партбилет на стол. Этого «гденадо» не ожидали и сказали, нет-нет, Иван Гаврилыч, не надо класть билет, мы в вас уверены. Теперь понимаю, насколько это был не простой сюжет, ведь муж тёти, дядя Рональд, до женитьбы служил в Израиле «колонизатором» и офицером британской разведки. И для женитьбы тётин папа - тот самый известный демократ Самуил Айзенштадт, который спас библиотеку Шнеерсона, а потом, уехав на землю обетованную, спас ещё много чего и даже баллотировался в президенты - вынудил Рональда перейти из разведки в образовательное ведомство и принять еврейство.
Пнина и Рональд с родителями
Но в КГБ понимали, что бывших разведчиков не бывает, и в гости дядю с тетей сопровождал сотрудник, которого я, пока не выросла, считала молчаливым родственником. Приезжая, тетя одевала нас и приобщала к неведомой жизни. Бывшая пианистка, она работала с известными русскими музыкантами как переводчик, помощник, продюсер, и втягивала меня малолетнюю в светские сюжеты - отнести подарок Светланову, передать записку Спивакову и т.д. Мой первый муж, бывая на гастролях в Лондоне, общался с тетей и дядей, пока границы были закрыты, но стоило появиться щелочке, тетя прислала вызов. И показала всё, что могла показать, подарила всё, что могла подарить, и объяснила всё, что могла объяснить. И про то, что с одной стороны в СССР жить нельзя, надо срочно эмигрировать, и она найдет моему мужу хорошо оплачиваемую вокальную работу. Но, с другой, честно предупреждает, что эмиграция - это трагедия. И я впервые услышала не бравурные рассказы о том, как она ярка, успешна и востребована, а о том, как ей хотелось выть на уютной улице Праори Клоуз, как были нетерпимы англичане, узнавшие о коммунистических взглядах дяди Рональда, как из-за этого унижали моих братьев в школе, насколько она не может жить без русской речи и русских… и ещё много-много разного.
Пнина и Рональд с сестрой Рональда
Я никогда не хотела эмигрировать, даже имея такие тылы на британской земле. Но тётя Пнина долго не верила в это, ведь на неё, постоянно летающую по треугольнику Лондон-Тель-Авив-Москва, пачками бросались «выезжанты» в надежде зацепиться за любую эмиграционную ступеньку. Лондон оставил меня равнодушной, показался мрачным, фальшивым, суетливым, городом, и я больше туда не ездила. Тем более, что тётя до последнего наезжала в Москву, и каждый приезд становился праздником, заворачивающим всех в её энергетическую воронку. Она была одновременно и дедом Морозом и Снегурочкой; её тут же облепляли какие-то музыканты, артисты, художники, маргиналы - она принадлежала всем и её хватало на всех. Ещё у неё была идея, что в нашем роду гениальны все. Она издала в России книгу своего отца, пыталась сделать выставку картин израильской племянницы Шушаны Левисон, хотела запустить в продажу энциклопедию иглотерапии своего младшего сына Питера и привозить музыкальные фестивали, организованные старшим сыном Аланом… А потом перестала ездить, и рассказывала по телефону, что передвигается в инвалидной коляске, но скоро бросит её. А пока что отправится на ней в гости, на выставку, устроит вечеринку. Как всякие сестрички они с маман сперва хвастались друг перед другом мужьями, потом детьми, потом внуками, а теперь уже болячками. Обе плохо слышали и маман кричала Пнине по скайпу : «Ты должна каждый день гулять! Я всего на год моложе тебя! Меня каждый день выводят гулять внуки и зять! Ты тоже должна гулять! Как это некому? Пусть твои прислуги вывозят тебя гулять!» А та возражала или плакала в ответ. И жаловалась, что в Англии старики никому не нужны, даже детям. Повторяла, что завидует маман, оставшейся на родине.
Вчера узнали, что Пнина умерла. Ей было 93 года.
И я, перелюбленная ею, молодой, не успела и не сумела долюбить ей старой… не приехала к ней, не произнесла каких-то важных слов, не увидела её беспомощной; даже не рассказала, что муж переводит сейчас нашу книгу для лондонского издательства, хотела, чтоб это было сюрпризом. А Пнина говорила : « Приезжай, я уже сделала нормальные краны в доме, а не как у этих англичан!» Прожив в Лондоне 73 года, она всегда с осуждением говорила "эти англичане", хотя англичанами были её муж, её сыновья и особенно внуки и внучки. И я не задумывалась о том, что такая живая и мощная Пнина возьмет и умрет… и больше никогда не позвонит со своим смешным акцентом, начав фразу со слова «дорогая»… Пнина была очень красивой и прожила очень бурную и красивую жизнь : Москва, Палестина, Иерусалим, Каир, Лондон… а потом и весь мир. Она могла утром поставить курицу для вечеринки в духовку, включить таймер, слетать в Париж за вином, вернуться и быть к приходу гостей самой красивой в любимой нитке жемчуга. И ещё ей было очень важно, чтобы её розы считали самыми красивыми на всей Прайори Клоуз... где теперь не отвечает её телефон.
